«Так говорил Заратустра» и мистический опыт Ф. Ницше
Обращаясь к философии Ф. Ницше и как бы оглядывая ее с некой высоты, трудно заподозрить в ней наличие мистического измерения. Ставка на телесное, инстинктивное и «посюстороннее» в этой философии столь броска и очевидна, что может показаться, будто философ намеренно закрывает глаза на возможность актуализации каких-то еще мыслительных ходов, способных обнаружить дополнительные смыслы, и отказывается далеко отходить от столь комфортной и не слишком обременительной при ее осуществлении позиции. Как известно, со времен написания «Рождения трагедии из духа музыки» Ницше отрекся от метафизики, усматривая в ней одно лицемерие и неподлинность. Впрочем, как мы увидим, дионисийская интуиция об основании мира как вечной и праисконной боли истинно-сущего, обретенная им в ту пору, останется чем-то непреложным для Ницше и впредь, тогда как укорененность аполлонического сновидения перестанет быть необходимой.
К чему-то подобному метафизике философ, тем не менее, возвращается в своей, пожалуй, наиболее откровенной работе «Так говорил Заратустра», в которой вызревает и набирается жизненных соков центральная идея всей философии Ницше — идея вечного возвращения. Но если метафизика в своей основе есть путь «рацио», как то было заповедано в первую очередь античной философией, то у Ницше идея вечного возвращения раскрывается в виде переживания, а в отдельных случаях — опыта, в своей основе мистического. Обратим внимание на один чрезвычайно значимый в рамках заявленной темы фрагмент, в котором Заратустре пришло видение: ворота, вверху которых начертано их название, — «Мгновение».
«У них два лица. Две дороги сходятся тут: по ним никто еще не проходил до конца. Этот длинный путь позади — он тянется целую вечность. А этот длинный путь впереди — другая вечность. Эти пути противоречат один другому, они сталкиваются лбами, — и именно здесь, у этих ворот, они сходятся вместе».[1]
Эти слова Заратустра говорит своему таинственному собеседнику — карлику, который является частью этого видения. Далее он продолжает: «От этих врат Мгновенья уходит длинный, вечный путь назад: позади нас лежит вечность. Не должно ли было все, что может идти, уже однажды пройти этот путь? Не должно ли было все, что может случиться, уже однажды случиться, сделаться, пройти? И если все уже было — что думаешь ты, карлик, об этом Мгновенье? Не должны ли были и эти ворота уже — однажды быть? И не связаны ли все вещи так прочно, что это Мгновенье влечет за собой все грядущее? Следовательно — еще и само себя? И этот медлительный паук, ползущий при лунном свете, и этот самый лунный свет, и я, и ты, что шепчемся в воротах, шепчемся о вечных вещах, разве все мы однажды не существовали? — и не должны ли мы вернуться и пройти этот другой путь впереди нас, этот длинный жуткий путь, — не должны ли мы вечно возвращаться».[2]
Образный ряд в этом отрывке недвусмысленно указывает на присутствие в нем некой тайны: карлик, медлительный паук, лунный свет, шепот. Вечное возвращение в нем выступает как неподдающееся рационализации ночное озарение или мистическое видение, о котором можно говорить только шепотом, чтобы случайно не спугнуть его слишком резким движением и не погрузить обратно вглубь мироздания, откуда оно каким-то неведомым образом показалось на свет. Читателю остается только созерцать это видение вместе с Заратустрой и замирать перед его неизреченной и страшной тайной, либо же попытаться войти вовнутрь этого видения и увидеть его «каркас». Последнее возможно лишь в предположении, что всякий мистический опыт, так или иначе, основывается на «трезвом» мироотношении и мировосприятии, имеющем силу вне мистического измерения, а также в чем-то и на умозаключении.
Допустив последнее, вглядимся в вечное возвращение более пристально: Ницше говорит о двух путях, сходящихся в воротах. Если будущее наравне с прошлым представляется как путь, это означает, что оно раз и навсегда определено и предзадано. Но что может определять будущее, как не закон вечного возвращения? Если мир обречен на вечное повторение одного и того же, даже при условии его бесконечности, круг повторяемого раз и навсегда определен. Две разнонаправленные вечности с необходимостью встретятся друг с другом и образуют круг вечного возвращения, подобно тому, как пересекаются в бесконечности две параллельные прямые. Таким образом, будущее является в то же время еще и прошлым, поскольку оно уже сбывалось бесчисленное число раз, а прошлое — это будущее, так как оно непременно вернется. И если прошлое и будущее суть одно, то отпадает всякая необходимость обращаться к этим понятиям, ни тем, ни другим эти два пути не являются. Точнее будет сказать, что прошлое и будущее возможны только как мнимость, на самом же деле есть нечто третье — вечное возвращение: «все разлучается, все снова друг друга приветствует; кривая — путь вечности».[3]
Казалось бы, еще немного — и перед нашим взором предстанет образ космоса, закон движения которого — предвечный цикл, также отменяющий возможность прошлого и будущего. Но при всем внешнем сходстве с идеей вечного возвращения логике выстраивания космического миропорядка недостает одного: в ней совершенно недопустим момент самопротиворечивости, который у Ницше выражен образом врат «Мгновения». Именно «Мгновение» не позволяет двум путям слиться воедино, сходясь в этой точке, они неизбывно противоречат друг другу и сталкиваются лбами. Космос не терпит пустот, он суть единство всего, и его время — вечное настоящее. Мгновение Ницше расщепляет поток времени на бесконечное количество пребывающих в самих себе частиц, не способных продливаться из «сейчас» в «после», оторванных друг от друга и ввиду этого сменяющих и уничтожающих друг друга внезапно и беспорядочно. Картина вечного возвращения начинает дробиться самым беспощадным образом: повториться может только некая длительность, тогда как мгновение не временится и вследствие этого его способ существования сходен с некой пульсацией внутри самого себя. Это точка сингулярности, которая не может ни в чем укорениться и нигде найти себе покоя, не может даже пропасть совсем. Таким образом, весь круг Вечного Возвращения превращается в одно пульсирующее и разъедающее само себя ничто.
Это и есть вечная и праисконная боль истинно-сущего, о которой говорил Ницше в начале своего творческого пути. Бесконечно корчась в своих страданиях, оно порождает из себя различные формы, череду которых Ницше называет жизнью. В Заратустре жизнь не случайно предстает в образе женщины. Она иррациональна и рассредоточена повсюду. Ее невозможно постичь, за ней можно лишь увиваться, хвататься за нее, стараться быть с ней в едином ритме, танцевать с ней один танец, а она, обладательница «изящных ушек», всегда будет ускользать и звонко смеяться над тем, кто попытался ее укротить и отстал, запыхавшись от усталости. Поэтому она для Ницше — женщина, поэтому отношение к ней состоит у него из неразличимого сплава любви и ненависти. И поэтому она в глубине своей еще и ведьма. Отстранившись от нее и выйдя на время из безумного танца жизни, Заратустра понял о ней самое главное, что шепнул ей на ушко и ответ ему на это был: «Ты и это знаешь, о, Заратустра? Этого не знает никто…». Какую тайну мог узнать Заратустра о жизни, как не тайну Вечного Возвращения? И что жизни на самом деле, к сожалению, никакой нет.
«И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, на который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. И жизнь была мне тогда милее, чем вся моя мудрость когда-либо».[4] Жизнь оказывается пустой, и таковой ее делает мгновение, вернее, сознание Заратустры, сконцентрированное на точке мгновения. Очень вероятно, что врата не существовали бы вне обращенности к ним ницшевского «дионисийского страшилища». Созерцая врата Мгновения, Заратустра сам становится их неразрешимым противоречием. Иными словами, согласно логике Ницше, сам субъект и есть провал и зияние этого мира.
«Разве смотреть в себя самого не значит смотреть в пропасть?»[5]
Обнаружив себя в подобном положении, субъекту остается либо самоустраниться, либо пожелать себе преображения, что и сделал Ф. Ницше, сконструировав идею сверхчеловека. Насколько она оказалась действенна — это разговор особый, хотя итог его достаточно очевиден.
Журнал «Начало» №22, 2010 г.
[1] Ницше Ф. Так говорил Заратустра. СПб.: «Азбука», 2002. С. 154.
[2] Там же. С. 155.
[3] Там же. С. 220.
[4] Там же. С. 230.
[5] Там же. С. 153.