Героическая трагедия Мандельштама, или поэт на пути к бессмертию

Борис Терехов

Статья посвящена поэту Осипу Эмильевичу Мандельштаму. В центре внимания находятся два стихотворения Мандельштама — «Мы живем, под собою не чуя страны…» и «Ода». На примере этих двух стихотворений рассматривается отношение О. Э. Мандельштама к Сталину, советскому государству, а также к официальной литературе и литераторам. В статье предпринята попытка поразмышлять над сущностью такого понятия, как «поэт» (путем сравнения его с древнегреческим героем). На основе творчества Мандельштама, а также воспоминаний и мемуаров близких к нему людей, делаются выводы о его психологическом состоянии к началу 1930-х гг., а также о его позиции относительно превалирующего тогда направления политической и литературной мысли.

Поэт… Как много восхищения и таинственности в этом слове. Говоря «поэт», мы, с одной стороны, сразу понимаем, кто это такой; с другой стороны, встаем перед неразрешимой загадкой: можем ли мы в действительности проговорить, что есть поэт? Вопрос этот мне представляется совершенно риторическим. Я думаю, что вместить данное понятие в набор каких-то терминов и слов просто невозможно. Каждое верно найденное слово будет уместным, но всё-таки всегда останется что-то, что будет недоговорено.

Катафатический метод в данном случае не сработает, и добраться до сути таким путем мы не сможем. Пусть на вербальном уровне это понятие до конца невыразимо, но мы же всегда можем понять, о ком мы говорим, мы умеем опознавать таких людей. Когда мы произносим это сакральное слово, на ум, как правило, приходят определенные имена. Среди них, конечно, и Пушкин, и Лермонтов, и Ахматова, и Пастернак… Список можно длить. Но я думаю, что ни у кого не возникнет сомнений в том, что в этом списке обязательно будет и Осип Эмильевич Мандельштам.

Евгений Евтушенко как-то сказал: «Поэт в России — больше, чем поэт» [7, с. 66]. Эту известную фразу Осип Эмильевич расшифровал намного раньше, чем она была написана, когда сказал своей жене: «Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас — за неё убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают…» [10, с. 238]. В данной статье я рискну проиллюстрировать на примере одного из самых известных стихотворений Осипа Эмильевича «Мы живем, под собою не чуя страны…» то, что гордое звание «поэта» Мандельштаму дано не случайно, и дано оно самой жизнью, а мы лишь можем это подтвердить, но спорить с этим утверждением было бы верхом самонадеянности и — не побоюсь этого слова — глупости.

Также мы коснемся и чуть менее известного стихотворения под названием «Ода». Оно так же важно для нас, поскольку посвященно тому же человеку, что и «Мы живем, под собою не чуя страны…». Таким образом, мы можем сравнить два совершенно не похожих друг на друга по форме стихотворения, которые посвящены Сталину.

Итак, в 1933 году Мандельштам пишет очень страшное, но одновременно с тем и очень смелое стихотворение. Те слова, которые люди боялись даже услышать, — именно их произносит Мандельштам, фиксируя в стихах.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

Чтобы лучше прочувствовать всю смелость данного поступка, нужно вспомнить о том, в какое время было написано это стихотворение. Очень ярко это может проиллюстрировать дневниковая запись московского рабочего и библиофила Е. Н. Николаева (запись от 14 января 1931 г.): «Подчас никто не знает, что делается не только в одном городе, но даже на соседней улице одного города: исчез человек и нет его, куда девался — никто не знает. И родные или не знают, или им под страшной угрозой запрещено говорить» [14, с. 50].

Это была реакция поэта на культ личности, на всё то, что происходило в стране. Но Мандельштам не только посмел написать такое стихотворение, он еще и совершенно свободно читал его своим знакомым. Это уже казалось совершенным безумием, поскольку такого никто себе не позволял, как писала Надежда Яковлевна Мандельштам: «Встречаясь, мы говорили шепотом и косились на стены — не подслушивают ли соседи, не поставили ли магнитофон. Никто друг другу не доверял, в каждом знакомом мы подозревали стукача. Иногда казалось, что вся страна заболела манией преследования» [10, с. 109]. Любопытно еще и то, что рождение данного стихотворения последовало сразу же за выходом, роскошно оформленного, коллективного труда, посвященного возвеличиванию Сталина. В оглавлении этого труда стояли имена Максима Горького, Михаила Зощенко, Всеволода Иванова, Валентина Катаева, Льва Никулина, Алексея Толстого, Бруно Ясенского, Корнелия Зелинского, Дмитрия Мирского, Виктора Шкловского (ближайшего друга Мандельштама) — словом, почти всего цвета советской литературы и критики [16, с. 62]. Ахматова вспоминала, как Мандельштам прочёл ей это стихотворение, сказав перед этим: «Стихи сейчас должны быть гражданскими» [4, с. 124].

Конечно же, Мандельштам прекрасно понимал, чем ему грозит обнародование подобного стихотворения. В мае 1933 года он приступил к работе над поэтологическим эссе «Разговор с Данте». Надеждая Яковлевна вспоминала, как, записывая под дисктовку Мандельштама текст, она замечала, что он вкладывает в содержание много личного, и, подмечая это, говорила: «Это ты уже свои счеты сводишь». А Мандельштам ей отвечал: «Так и надо. Не мешай…» [9, с. 191]. А еще позже, в 1934 году, когда Осип Эмильевич с Анной Андреевной Ахматовой гуляли по Пречистенке, он признался ей: «Я к смерти готов» [4, с. 121]. Получается, что он прекрасно понимал, что его ждет и был готов к грядущим испытаниям. И именно поэтому возникает вопрос: зачем он это сделал? Намеренное самоубийство, как заявил Пастернак? «Выслушав, Пастернак сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому» [13, с. 95].

Может быть и правда Мандельштам хотел умереть и намеренно этим стихотворением накидывал на себя петлю? Я так не думаю. И я возьму на себя смелость не согласиться с Пастернаком. К поэзии это имеет самое непосредственное отношение. Я думаю, что Мандельштам написал этот стих как раз-таки для того, чтобы не умереть. Только тут речь не о физической смерти, а о духовной. Он просто не мог не написать его. Не мог, потому что Мандельштам — поэт. Естество поэта таково, что он не может не резать правду-матку. Ведь и сам Мандельштам говорил: «Поэзия — это сознание собственной правоты» [12, с. 50]. «Мандельштам упорно твердил свое — раз за поэзию убивают, значит, ей воздают должный почет и уважение, значит, её боятся, значит, она — власть…» [10, с. 250].

К 1933 году здоровье Мандельштама было уже значительно подорвано. Подорвано оно было многочисленными переживаниями, а также отсутствием человеческих условий для жизни. Найти своё место в новых реалиях ему не удавалось, несмотря на то, что попытки к этому он всё же предпринимал. Вероятно, к какому-то определенному моменту он внутренне окончательно смирился с тем, что никогда не будет в этом новом государстве своим, не будет нужным. Мандельштам писал: «Если бы я получил заграничную поездку, я бы пошел на всё, на любой голод, но остался бы там» [9, с. 221]. Бытовая неустроенность давила и не давала Мандельштаму возможности спокойно творить, реализуя все свои замыслы. Социальный и материальный факторы, конечно, играли немалую роль, но внутренние, идеологические противоречия были сильнее и весомее. Вот и получается, что в этом засилье лжи и конформизма Мандельштам видел своим долгом, несмотря ни на что, продолжать быть тем Божественным рупором, через который льется правда и прямой сердечный слог. Было совершенно ясно, что, выбирая такую позицию и такой путь, он полностью лишает себя всяческой возможности срастись с этой новой действительностью. Более того, с такой действительностью Мандельштам решительно не хотел иметь ничего общего. «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое» (Ин. 15:19).

Страдания и лишения Мандельштама — лишь признак того, что он был чужд этому миру. Он очень остро чувствовал свою ответственность, как поэт, перед всем народом. Корни этой ответственности восходили напрямую к его поэтического долгу. Получив талант от Бога, он не признавал за собой права зарыть его в землю и молчать тогда, как его голос должен был греметь словно гром среди ясного неба. Мы помним, о чем повествовали сюжеты греческих трагедий, когда люди сами обнажали грудь, подставляя её под нож[18]. Внутренне настроившись на принесение себя в жертву, Мандельштам при этом всё еще пытался как-то устроиться в этом мире. Осознание неизбежности гибели еще не лишало его необходимости бороться, равно как и надежды.

Конечно, Мандельштаму хотелось официального признания. Хотелось ему этого в первую очередь для того, чтобы быть нужным. Он всё еще хотел надеяться на то, что в этом новом мире нужна его поэзия, нужна правда. Если забежать немного вперед, то можно сказать, что на какое-то мгновение Мандельштам действительно вновь ощутил себя нужным, ощутил себя живым — в 1935 году он пишет отцу: «Никаких лишений нет и в помине… Впервые за много лет я не чувствую себя отщепенцем, живу социально, и мне по-настоящему хорошо. Хочу массу вещей видеть и теоретически работать, учиться… Совсем как и ты… Мы с тобой молодые. Нам бы в Вуз поступить…» [5, с. 18]. Но в 1933 году не было не только признания, но и возможности просто жить, занимаясь своим делом. Везде он ощущал себя ненужным и чужим. Внешнее и внутреннее напряжение усиливалось. Вполне очевидно, что всё это не могло не найти отражения в поэзии Мандельштама. Для поэтической испостаси Осипа Эмильевича в этой ситуации было одно очень важное и неоспоримое преимущество: он мог быть абсолютно честным и открытым. Если другим, во многом, было что терять, то у Мандельштама в этом смысле были развязаны руки.

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак…

Я не исключаю, что он смог бы сдерживать внутри себя поэтическую правду, но только если это было бы необходимо, и только до тех пор, пока у него было бы ради чего на эту жертву стоит сознательно идти. У Мандельштама же всё, по большому счету, было отнято. И в такой ситуации он мог обратиться лишь к последнему, что у него осталось, к самому коренному — к своей поэзии. Это был та опора, которую невозможно было у него отнять.

Оглядываясь вокруг, наблюдая то, что происходило в СССР в 30-е годы, Мандельштам чувствовал, понимал, что что-то важное ушло, ушло безвозвратно. То, что пришло ему на смену, — было не просто другим, это было абсолютно чуждым, антитворческим и антипоэтическим. «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи» [9, с. 206]. Интергрироваться в эту систему Мандельштам не мог по сугубо имманентным причинам. «Слово — плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание». Государство отрицает слово, и, в то же время, «нет ничего более голодного, чем современное государство» [16, c.117].

Мне на плечи кидается век-волкодав
Но не волк я по крови своей

И вот он оказался перед диллемой: с одной стороны, оставалась надежда на то, что что-то сможет измениться, поэтому он продолжал бороться (или даже лучше сказать, что старался бороться); с другой стороны, было очевидным то, что на органическом уровне он — Мандельштам — и новая действительность было совершенно несовместимы. Мандельштам отвергал, он не хотел иметь ничего общего с той писательской культурой, которая формировалась в новом советском государстве. Он повсюду видел, совершенно чуждую ему, конъюктурность. «Человек в нашу эпоху — тварь дрожащая, и в герои ему лезть не пристало. Все высокие понятия — доблесть, геройство, правда, честь — превратились в казенные штампы. Они отданы на потребу газетной швали и ораторам, которые произносят пылкие речи, согласовав предварительно каждое слово с начальством» [11, с. 568]. Помимо политического приспособленчества Осип Эмильевич наблюдал еще одну проблему (точнее — корень всех проблем) — отпадение искусства от христианского начала. Основным грехом эпохи Мандельштам считал поворот от христианства к буддизму и теософии [11, с. 129]. «Христианское искусство свободно. Это в полном смысле этого слова «искусство ради искусства». Никакая необходимость, даже самая высокая, не омрачает его светлой внутренней свободы, ибо прообраз его, то, чему оно подражает, есть само искупление мира Христом» [2, c. 287]. И поэт не мог молчать. Он почувствовал, понял, что надо действовать. Отсиживаться и молчать Мандельштам уже больше не мог. «Для такого человека, как он, смерть была единственным исходом: он не умел быть дрожащей тварью, которая боится не Бога, а людей» [11, с. 274].

Поэтическое в Мандельштаме взяло верх. Он отчетливо сознавал собственную правоту и поэтому был готов бросить перчатку прямо в лицо власть имущим. А если точнее, то только одному человеку, в чьем лице выражалась вся полнота этой новой, деспотической власти — Сталину. Тому, кого многие боялись, но о ком практически невозможно было не думать. Мандельштам вызвал власть на открытую дуэль. «Всегда успеешь, — говорил мне О.М. на мои разговоры о самоубийстве, — всюду один конец, а у нас еще помогут…» [10, с.351]. Он понимает, что из той безвыходной ситуации, в которой он оказался, есть только один выход — нанести удар первым. Ведь именно так можно обмануть саму смерть и непреклонную судьбу, окликнув их, тем самым развернув в свою сторону. Мандельштам писал в 1937 году Чуковскому: «Я — тень. Меня нет. У меня есть только одно право — умереть» [16, с. 75]. Тут могло быть только два варианта, и в любом из них Мандельштам выходил победителем. Так и произошло, как мы видим по всем последующим событиям. Мандельштам не собирался сдаваться, он принял решение и был готов идти до конца. Данную мысль подтверждает то, что в 1934 году, уже находясь на допросах, сидя перед следователем, Мандельштам был готов прочесть ему «Мы живем под собою не чуя страны…», но вдруг обнаружил, что у следователя уже есть листок, с записанным на нём стихотворением (причем стихотворение было зафиксировано в самом первом варианте) [9, c. 214]. Мандельштам не только не смутился, но и собственноручно записал для следствия более поздний вариант [10, c. 107].

Если поэт перестанет быть глашатаем истины, то его поэтическое пламя угаснет. Истина не прощает предательства, малодушия и трусости. В какой-то момент у него появилось желание отказаться от этого, порвать эту нить: «Мне хочется уйти из нашей речи». Но он не поддался этой слабости. Поэзия была его предназначением, его призванием. И Осип Эмильевич это очень хорошо осознавал. Если бы он проявил малодушие, то это было бы отказом от самого себя, от своей сути. А это уже абсурдно. Необходимость сохранить единство личности была первостепенной. И только сохраняя это единство, ты можешь не только преодолеть все возможные обстоятельства и трудности, но и победить саму смерть. Герой преодолевает в себе человеческое и входит в совершнно иную, трансцендентную реальность[18].

И именно поэтому Мандельштам написал «Мы живем, под собою не чуя страны…». Он больше не боялся. Он бросил вызов, четко расставив все маркеры: кто есть кто. Этот поступок стал одним из последних поэтических актов великого художника слова: «Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено» [12, с. 312].

Было ли это самоубийством? С обывательской точки зрения, да — это, конечно же, самоубийство и довольно отчаянный поступок (кто-то даже скажет, что глупый). Но дело в том, что поэт возвышается над всеми этими понятиями. Он всегда немного впереди всех, как древнегреческий герой. Нельзя забывать, что смысл греческой трагедии заключается не в необходимости роковой развязки, а в характере поведения героя, и именно в этом смысле греческая трагедия героична[18]. Герой говорит и делает то, что должен говорить и делать. В данном случае уместнее всего будет провести параллель с ролью пророков в Ветхом Завете.

Вспоминая слова Евтушенко, мы можем сказать, что поэт в России — это пророк, который напоминает народу о том, что он (народ) отдалился от Бога, и если не будет покаяния, то такой народ ждет гибель. Пророк возвещает волю Божию, несмотря на то, что далеко не все хотят её услышать, и несмотря на то, что самому пророку угрожает смертельная опасность. Мы можем сказать, что пророк, всецело отвергаясь себя, отдается в руки Божии для служения Ему, и через это обретает полноту своего Я, своего существа. То же самое и с поэтами: если поэт будет молчать, то вот тогда-то он и потеряет себя, а значит наступит его поэтическая смерть; он совершит «поэтическое самоубийство», если хотите. Мандельштам мог сохранить себя в физическом смысле, но тогда потерял бы свое Я. Естественно, он не стал этого делать. Возможно, что он хорошо помнил о словах Христа: «Сказываю вам, что если они умолкнут, то камни возопиют» (Лк. 19:40). Мандельштам был очень мужественным человеком, так как для такого поступка нужно иметь немало мужества. Мужества быть самим собой. В этом смысле Мандельштам оказался смелее и честнее многих своих коллег по поэтическому цеху.

Говоря о стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…», нельзя не коснуться другого стихотворения Мандельштама, которое он так же посвятил вождю всех народов и которое называется «Ода». Его Мандельштам написал в 1937 году, уже сполна хлебнув страданий и лишений. С этим стихотворением не всё так просто, как может показаться на первый взгляд. Поначалу действительно можно подумать, что поэт сломался и таким образом молил о пощаде, как считали Сергей Аверинцев [1, с. 264] и Эмма Герштейн [6, с. 388]. Но это, во-первых, совершенно не вяжется с образом и характером Мандельштама, который редко отступал и упускал возможность заявить о своем моральном превосходстве; а во-вторых, это абсолютно не вяжется с поэтическим естеством Мандельштама, который, как раз-таки, вполне открыто осуждал и не поддерживал конъюктурщиков и политических приспособленцев. Нет, я вижу в этом поступке Мандельштама еще один героический акт. «На вершине героизма можно позволить себе такие поступки, которые у простого смертного были бы свидетельством его рабства»[18]. Я прекрасно понимаю, что в лагерях и тюрьмах в то время могли сломать практически кого угодно, и может быть не следовало бы судить о поступках человека, доведенного до крайней степени физического и психического истощения, так как он, в известном смысле, уже не совсем вменяем. Однако внимательное прочтение и анализ «Оды» дает нам понять, что стихотворение это написано человеком, прекрасно отдающим себе отчет в том, что он делает. Можно, конечно, предположить, что Осип Эмильевич хотел спасти свою жену — Надежду Яковлевну — и именно поэтому пошел на такой бессовестный — с творческой точки зрения — шаг. Но здесь мы снова должны столкнуться с неминуемыми преградами, которые нам возводит сам Мандельштам, вплетая их в ткань текста. Дело в том, что основной посыл «Оды» не в том, чтобы возвеличить Сталина, а ровно такой же, как и в «Мы живем под собою не чуя станы…», — это пощечина вождю. Мандельштам не был бы Мандельштамом, если бы просто написал хвалебное произведение, посвященное Сталину, оставив все смыслы на поверхности, как влюбленный юноша, пишущий об объекте своего восхищения.

Начнем с того, что нетипичным для Мандельштама является сам процесс создания данного произведения, что, например, давало повод Аверинцеву считать, что «Ода» была написана через силу, а потому не может считаться искренним поэтическим порывом [1, с. 264].

Мне кажется, что даже самой формой написания Мандельштам хотел показать нам, хотел как бы предупредить о том, что не стоит воспринимать это стихотворение буквально и прямолинейно, что называется «прямо в лоб». Уже сам способ написания должен натолкнуть нас на мысль о том, что здесь не всё так однозначно, что стоит поискать иной, заложенный в текст, смысл. Обычно Мандельштам сочинял стихи в уме, лишь шевеля губами, расхаживая туда-сюда, и только под самый конец, когда стихотворение было уже готово, записывал текст на бумагу [10, c. 265]. Здесь же всё было наоборот — Мандельштам сел за стол, разложил перед собой бумагу, взял карандаш и начал сочинять «Оду». Согласитесь, довольно необычное отступление от привычного способа работы над стихами. Мандельштам не только использует несвойственный ему способ написания, но еще и применяет совершенно чуждый ему поэтический словарь. Взглянем на текст: «Когда б я уголь взял» — с самого начала нас встречает сослагательное наклонение. То, что могло бы произойти, но не происходит по сути. Этого на самом деле никогда не случится. В тексте Мандельштам описывает себя в виде художника, который рисует портрет вождя. И в самом тексте слово «художник» встречается трижды. Конечно, можно сослаться на метафоричность и вспомнить, что и поэт — художник, если употреблять это слово в широком смысле. Но мы не должны забывать, что поэзия для Мандельштама всецело проникнута музыкой — настоящий стих должен быть музыкальным, а поэт выступатет в роли певца.

Читать стихи — это почти то же самое, что и петь. Именно с такой семантикой Мандельштам говорит о поэзии [8, с. 114]. А тут вдруг появляется образ художника вместо певца. Зачем же Мандельштам отходит от сути своего поэтического творчества, когда пишет это стихотворение? И что еще более важно — зачем же он так открыто отображает это в тексте, делая акцент на данных моментах? Внимательный читатель, знакомый с личностью и творчеством Мандельштама, сразу заметит столь интересный штрих. Похоже, что Осип Эмильевич таким образом оставляет нам подсказки. Мандельштам — поэт думающий, и своего читателя он также видит как думающего человека, умеющего вчитываться в текст.

Для начала, избрав нарочито триумфальный и восторженный тон, Мандельштам на самом деле, как мне представляется, смеется над Сталиным, точнее — над тем образом, который был ему создан. Используя эзопов язык, Мандельштам снова высказывает, как и в «Мы живем под собою не чуя страны…», свое истинное мнение о тиране и о народе, который неизбежно страдает во времена правления деспотов.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь — к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада…

Если повнимательней отнестись к тесту, то стоит выделить слово «уголек», которое может, если помнить его семантику, подсказанную «Грифельной одой», был символом поэтической правоты. А если это так, то весь текст обретает совсем иной смысл, где речь идет уже как о сущности нынешнего исторического времени, так и о роли народа, и о смысле жизни поэта; об ответственности поэта перед Богом, и о сущности поэтического дара [8, с. 116]. Мандельштам низводит образ Сталина до гротескного восприятия; поэт показывает, что есть вещи, которые неподвластны даже самому хитрому и жестокому тирану — поэтическая правота, которая становится выражением нравственной правоты народа. А это обнажает тот духовный стержень, на котором держится Россия, на котором она будет продолжать держаться, несмотря на все внешние и внутренние потрясения, и даже такому деспотичному правителю как Сталин не удастся переломить этот стержень. Внутреннюю свободу у человека, даже у всего народа нельзя отнять. По крайней мере до тех пор, пока он сам её не отдаст. Получается, что стихотворение является и одой, и сатирой одновременно. Только одическое начало тут посвящено вовсе не Сталину — воспевается русский народ, его внутренняя сила и стойкость. Сатирическое начало всецело отдано Сталину — вождь изображается насмешливо-карикатурно [8, с.117]. В научной среде встречаются предположения, что Мандельштам все эпитеты, с ярко выраженной отрицательной коннотацией, посвятил непосредственно Сталину: хитрые (читай «хитрый), дерзостью (читай «дерзкий»), гремучие (читай «гремучий»), жадный, хищный, хмурый, мучительно (читай «мучитель») и так далее [8, с.119]. Иосиф Бродский говорил: «Вы знаете, будь я Иосифом Виссарионовичем, я бы на то, сатирическое стихотворение (имеется в виду «Мы живем под собою не чуя страны…» — прим. автора), никак не осерчал бы. Но после «Оды», будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал»[17]. По большому счету так и случилось. Не могу ручаться, что Сталин увидел в «Оде» ту хлесткую, как пощечина, насмешку, но было очевидно, что «Мы живем под собою не чуя страны…» Сталину понравилось, так как там он увидел то, каким его видят другие: единственной заметной фигурой у власти, эдаким кукловодом, который играет с полулюдьми (т. е. теми, кто уже лишился своей личности и своего человеческого обличья, и, вследствие этого, они лишились одного из главных человеческих качеств — речи, поэтому они и могут лишь свистесь, мяукать и хныкать). Сталин в этом стихотворении, при всей его хлесткости и резкости, показан сильным и властным, а это ему не могло не понравится. Он увидел, что его внутренняя политика — политика нагнетания страха и ужаса среди населения — вполне успешна. Может быть поэтому и наказание Мандельштама было относительно мягким [10, с.23]: трёхлетняя ссылка на поселение в город Чердынь Свердловской области. И Надежде Яковлевне было разрешено сопровождать мужа [9, c. 215]. В «Оде» же всё наоборот: Мандельштам высмеивает силу и властность Сталина, говоря о том, что настоящая сила и власть находятся у народа и у поэта, который, выдвигаясь из этого народа, открыто говорит о том, кто есть кто; где — правда, а где — ложь; где — истина, а где — заблужденье. По всей видимости, Сталин всё-таки сумел расшифровать то послание, которое оставил ему Осип Эмильевич Мандельштам. И он не только расшифровал это послание, но и понял, что Мандельштам переиграл и победил его. Прав был Хемингуэй: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». Да, внешне всё выглядит иначе: торжествующий тиран и загубленный в лагере поэт. Но это только на первый, поверхностный взгляд. Если попытаться разобраться, вглядеться глубже, то мы увидим, что правда всегда на стороне поэта, а, значит, он априори не может проиграть в этой битве. Думаю, что когда Сталин это понял, то его захлестнула злоба. Та самая горькая злоба, которая возникает от осознания своей беспомощности. Тут открылось бессилие «великого» Сталина перед поэтической правдой. И тогда, беснуясь и сходя с ума от своей беспомощности, Сталин лишь мог физически уничтожить Мандельштама, подаря ему, того не желая, поэтическое и историческое бессмертие. Этим поступком Сталин лишь окончательно признал себя проигравшим. И Мандельштам мог бы, вслед за Пушкиным, сказать:

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит…

<…>

Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал

Это подверждает и Иосиф Бродский, говоря: «я повторяю и настаиваю: стихотворение о Сталине гениально. Быть может, эта ода Иосифу Виссарионовичу — самые потрясающие стихи, которые Мандельштамом были написаны. <…> Мандельштам использует тот факт, что они со Сталиным всё-таки тёзки. <…> Я думаю, что Сталин сообразил, в чем дело <…> что это не Мандельштам — его тезка, а он, Сталин, — тезка Мандельштама»[17].

По всему и выходит, что Осип Эмильевич Мандельштам, обнародовав памфлет «Мы живем, под собою не чуя страны…», начал свой путь совсем не к смерти, как многие думают. Наоборот, он утвердил путь жизни, где настоящая поэтическая жизнь — это путь к бессмертию, это жизнь в самом полном смысле этого слова. Это исполнение своего поэтического долга, подобно герою: преодоление себя, своего страха — это выход в бессмертие. Ведь мы прекрасно помним, что смерти нет, и что у Бога все живы. «Мандельштам, человек предельной эмоциональности, всегда остро чувствовал смерть — она как бы всегда присутствовала в его жизни. И это неудивительно — поэзия в еще большей степени, чем философия, есть подготовка к смерти. Только так понятая смерть вмещает в себе всю полноту жизни, ее сущность и реальную насыщенность. Смерть — венец жизни. Стоя на пороге дней своих, я поняла, что в смерти есть торжество, как сказал мне когда-то Мандельштам. Раньше я понимала ее только как освобождение» [11, с.130].

Поступок Мандельштама окончательно и однозначно утвердил его как настоящего поэта; того, кто по праву занимает своё место в плеяде равновеликих. И даже среди них он может в некотором смысле возвышаться над другими, как сказала Анна Ахматова: «Сейчас Осип Мандельштам — великий поэт, признанный всем миром. О нем пишут книги — защищают диссертации. Быть его другом — честь, врагом — позор» [3, с. 145]. «Творчество Мандельштама завершилось самоотдачей — тем даром, который позволяет только смерть и который обыкновенно принадлежит герою или святому. Мандельштам тем и уникален, что он соединил в себе поэта, пророка, героя и святого. Поэтому он больше, чем «соглядатай» Бога, он его подлинный и увенчанный славой ученик. Не гордыня и не превыспрянная риторика позволили ему сказать о себе в «Стихах о неизвестном солдате»: От меня будет свету светло» [16, с.132].

Литература

Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Поэты. М.:Языки русской культуры.— 1996. — С. 189–273.
Амелин Г.Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М.: Языки русской культуры, 2001.
Ахматова А. А. Листки из дневника // Ахматова А. Requiem/ Предисл. Р. Д. Тименчика, сост. и прим. Р. Д. Тименчика при участии К. М. Поливанова. М., 1989.
Ахматова А. А. Листки из дневника. Проза. Письма. М. «Издательство АСТ», 2017.
Гаспаров М.Л. О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года // Российский государственный гуманитарный ун-т. М., 1996.
Герштейн Э. Г. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998.
Евтушенко Е. А. Братская ГЭС М.: «Советский писатель», 1967.
Жукова А. В. Загадка Мандельштамовской «Оды» // Вестник Томского Государственного университета. Филология. — 2017. — №47. — С. 109 — 122.
Лекманов О. А. Осип Мандельштам: Жизнь поэта. М.: Молодая гвардия, 2009.
Мандельштам Н. Я. Собрание сочинений в двух томах. Т. 1: «Воспоминания» и другие произведения (1958– 1967). Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014.
Мандельштам Н. Я. Собрание сочинений в двух томах. Т. 2: «Вторая книга» и другие произведения (1967– 1979). Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014. (С. 274)
Мандельштам О. Э. Слово и культура: Статьи. М.: Советский писатель, 1987.
Пастернак, Е.В., Пастернак Е. Б. Координаты лирического пространства Текст./ Е. В. Пастернак, Е. Б. Пастернак // Литературное обозрение. — 1990.- №3.- С. 91–100.
Пихоя В. Г. Документы русской истории. М.: Пресса, 1993.
Симфония по творениям преподобного Ефрема Сирина. М.: ДАРЪ, 2008.
Струве H. A. Осип Мандельштам. Томск: «Водолей», 1992.
Волков, С. М. Диалоги с Иосифом Бродским [Электронный ресурс]. — http://lib.ru/BRODSKIJ/wolkow.txt (дата обращения: 05.05.2020)
Сапронов, П. А. Героизм и мир Ветхого и Нового Завета [Электронный ресурс]. — https://slovo-bogoslova.ru/culturology/geroizm-i-mir-vetkhogo-i-novogo-zaveta-p/ (дата обращения: 12.08.2019)