Ад и одиночество

Т. А. Туровцев

Тема рая и ада в православном богословии, безусловно, не нова, но считать ее при этом завершенной или хотя бы всесторонне осмысленной тоже не совсем верно. Мы предложим здесь ряд рассуждений для обозначения некоторых ключевых аспектов соответствующей темы. Известно, что «новое небо» и «новая земля» называются раем лишь по аналогии с раем, утраченным в грехопадении, но не по тождеству. В то же время, есть общая идея рая, Эдема, бытия с Богом. И неважно в нашем случае, рай это метаисторический, ныне сущий как предвосхищение в опыте святых, или он мыслится в эс­хатологической перспективе. Хотя, конечно, раз идея одна, то существенен любой ее момент.

Итак, вопрос состоит не в том, существуют рай и ад или нет. Сколь несомненна для духовного опыта и верности Традиции их реальность, столь же очевидным представляется то, что их нельзя мыслить в категориях, скажем, пространства и вообще эмпирического восприятия. Они — топосы сущего, но место их не определяется соответствующими ориентирами. В этом легко убедиться, не обращаясь, разумеется, к позитивистской и естественнонаучной критике. Достаточно вспомнить, что молва или обыденное представление отправляет, например, бесов в низшие сферы обитания, в преисподнюю, то есть под землю, а Священное Писание называет их «духами злобы поднебесной», помещая, тем самым, в низшие слои неба, воздуха. При этом ясно, что если придерживаться «народных» и пространственных адресов, то несоответствия возникают уже здесь — либо они в поднебесье, либо в подземелье, — а ведь на самом деле в обоих случаях речь идет о ква­лификации бесов в качестве таких существ, место обитания которых возможно более низкое, — иное им не подобает. Таким образом, здесь неважно «высшее небо» — поднебесье или просто «небо — преисподняя». Существенным моментом является лишь принцип противоположения, оппозиция, а преисподняя — это то, что ниже нижнего, то есть запредельно даже простому земному.

В этой связи яснее приоткрывается существенный признак ада. Действительно, если рай — это бытие с Богом, а в самом широком и где-то даже более точном смысле — бытие с ближним, то ад как про­тивоположность рая — это одиночество. Ад — это неспособность увидеть самого себя в другом лице, личности (ближнем) и через другое лицо, личность (ближнего). Точно так же можно сказать, что ад, поскольку личность не может быть одна в качестве личности, — это небытие, небытие лица или сущее небытие в противоположность совершенному бытию рая.

Весьма уместно вспомнить один эпизод рассказа О. Е. Иванова «Подсвечник». Его главный герой в сопровождении некоего Верги­лия попадает в ад, где встречается с самыми необычными персонажами. Вот как неприветливо встретил героя рассказа один из них: «И тут прямо на меня выскочил мрачного вида витязь в шлеме и кольчуге и начал тыкать в мою сторону мечом, да так активно, что я еле успевал уворачиваться»[1]. Но Вергилий успокаивает опешившего героя: «Не бойся, — услышал я над ухом голос своего проводника, — меч у него картонный, настоящее оружие в аду отбирают, здесь не должно быть ничего настоящего»[2]. В самом деле, как точно подмечено: в аду нет ничего настоящего! Это его решающий признак. Нечто есть, присутст­вует, но все это — неподлинное, небытийствующее. Так же и с живыми существами (и прежде всего с ними, остальное-то вовсе вторично) — их бытие мнимое, неполноценное в силу одинокости, отсутствия самобытия, обретаемого в другом, в ближнем. Это безнадежное одиночество и потому тягостное мучение, вечный морок, невозможность встретиться с собой и соотнестись с настоящим предметом. Известная еще язычеству интуиция аида как мира теней отчасти верно улавливает эту ненастоящесть сущего, его имитацию.

Таким образом, можно смело говорить о том, что реальность ада не может сводиться к картинам эмпирического мира, но представля­ет собой состояние души, или, лучше сказать, состояние сознания. Причем, заметим особо, это такое его состояние, которое неспособно придти к самосознанию. Можно сказать и так: одиночество сознания словно предвосхищает одиночество ада. Казалось бы, здесь возникает противоречие, ведь сознание, по мысли Гегеля, это отношение к некоторому предмету, следовательно, этот предмет должен быть, чтобы его можно было сознавать. Но в том и дело, что вне самосознания предмет оказывается ненастоящим, он в той или иной степени поглощается сознанием, поскольку подлинное бытие сущего возможно тогда, когда есть дистанция по отношению к нему, что обеспечивается ничем иным, как самосознанием. Конечно, мы отдаем себе отчет в том, что прямые параллели мира сего с миром потусторонним вряд ли возможны, и сказанное нужно осмыслять и принимать с соответствующими оговорками. Но у нас ведь и нет другого пути, чтобы описать реальность ада или рая. Кроме того, даже в фэнтези иные миры совсем иные лишь по внешним признакам. Серьезный и проницательный автор создает подобный иной мир лишь для того, чтобы по-особому взглянуть на мир сей. Однако неясно, до какой степени можно считать, что всякое ненастоящее здесь есть отголосок ада там?

Здесь вспоминается знаменитый платоновский образ пещеры. Люди, находящиеся в пещере, — уже только это навевает образы сумрака, тьмы, — видят только тени вещей, следовательно, они не ведают настоящего бытия. С адом платоновский образ сближает еще то, что Платон ведет речь о пещере заблуждения. Это с одной стороны, с другой же, как нам представляется, — здесь еще есть шанс познать истину и выбраться из небытия. В каком-то смысле незнание простительно, тогда как действительное пребывание в аду предполагает понимание того, что окружение носит статус ненастоящего, и с этим уже ничего не поделать. Неизбывность мнимого существования, пожалуй, — еще один признак существования в сфере «ниже нижнего» — оно осознается, но оказывается совершенно неустранимым, и от этого — мучительным.

В свете сказанного проясняется мысль святого Исаака Сирина, который, решая проблему возможности вечных мук в аду, говорил, что любовь Божия, когда Он будет «всяческая во всем», для спасенных окажется благом, источником блаженств, а для остальных, то есть погибших, — мучением. Действительно, любовь есть принцип бытия лица, личности, все истинное осуществляется в ней и посредством нее. Любят всегда кого-то или что-то, но благодаря кому-то. Ближний — это главнейшая фигура в эсхатологической перспективе, в раю. Однако если человек в течение земной жизни не научился любить, не научился принимать ближнего как самого себя, а начинал всегда с себя самого, мнил себя первым, то он останется один. Он не сможет и в новом мире, новом небе и новой земле принять ближнего, не сможет полюбить. В то же время для совершения зла также не будет оснований, не будет точек приложения (ведь Бог — «всяческая во всем»). Человек оказывается бессильным и вынужденно, против воли, бездеятельным. Точнее сказать, он бы и рад действовать, да не может, поскольку его бездеятельность не от немощи, а от неспособности отдавать себя другому (ближнему) и преображать окружающее. Это и есть муки, обусловленные одиночеством, так как в аду человек попросту не воспринимает другое лицо, личность, а значит, не знает и самого себя. Неверно он также соотнесен и с сущим вокруг себя, оно уже не может стать объектом потребительского отношения, тем, что, как казалось раньше, нужно использовать прежде всего в своих частных, локальных интересах.

В уже упомянутом рассказе О. Е. Иванова на балу у сатаны, как обозначил тамошнюю, по-видимому, нескончаемую безобразную попойку знакомый нам проводник Вергилий, несмотря на внешнюю видимость совместного пребывания, никакого со-присутствия или хотя бы болезненного со-бытия, которое вполне можно помыслить в платоновской пещере, нет и в помине. Ни один из обитателей адского чердака и участников «бала» не проявляет ни капли взаимности, непременного условия бытия лиц, личностей. Ни толики вежливости, уважения, внимания и сочувствия к другому как признаков личностного бытия или хотя бы его предвосхищения. Вместо этого — какая-то прущая отсебятина, нескрываемый порой нездоровый физиологизм (икота профессора Преображенского, сморкание Фриды) и другие неконтролируемые импульсы, исходящие из обитателей этого чердака. Одним словом, никто ни с кем не встречается. В аду встреча, как и всякая подлинная реальность, невозможна, поскольку встречаться некому.

В свою очередь, состояние рая — это прежде всего бытие с ближ­ним как полнота и самодостаточность. При этом особо надо подчерк­нуть, что самодостаточность обретается именно в ближнем, в другом лице-личности. «Счастливые часов не наблюдают» потому именно, что бытие одного коренится в другом, бытие одного наполнено быти­ем другого. Здесь каждое «Я» совершенно не обеспокоено собственными, как принято говорить, проблемами, оно не обременено забота­ми обеспечения своего существования, так как полностью доверяет себя ближнему, тому, кто рядом, в ком обретает подлинное пребы­вание и не представляет себе, как может быть без него, в буквальном смысле не мыслит себя одним «Я». Последнее нужно понимать по­мимо всякого эмоционального пафоса и снисходительно-иронично­го отношения, но скорее в перспективе настоящей встречи и обрете­ния в любви Бога, ближнего, а значит, и себя.

Журнал «Начало» №28, 2013 г.